Секретарша
Хуже нету беды, чем с бабами под одной крышей работать. Ещё хуже, гадить с ними в одном клозете.

Вот, к примеру, недавно случай со мной произошёл на работе. У нас сортир в офисе - один, вернее дверь входная в него одна, но с двумя кабинками, которые на шпингалеты запираются, каждая по отдельности. Ну, чтобы скажем, разнополые посетители, или там, к примеру, если кто хочет инкогнито при срачке сохранить, могли совместно отложить кладку, и как бы ни@уя неудобств при этом не испытать. Вот мне как человеку свободному от предрассудков, неудобства эти до сраки. Наоборот даже. Если в соседней кабинке, например Андрюха, менеджер наш, то я ещё и подпустить могу для смеха. Или он, к примеру. Ему тоже похую всё. Пердим и веселимся. Инга Коладзе, из бухгалтерии, тоже девка весёлая, хотя и грузинка. И с ней приятно рядом посрать. Ну, а хуле, полезно молодым специалистам маленько отдохнуть от работы. А ежели за перегородочкой главбух над очком зависла, или вот если особенно Жека, ну, секретарша наша, это совсем другое дело. Мне при них пердеть никакого резона нету. Да и Жека в моём присутствии, пусть и через перегородочку, по большому ходить не будет. Принцесса, хуле. А главбух, просто дура, @лять. Я с ней вообще в контрах.

Ну, так вот. Сижу значит, сру в одиночестве, а тут дверь открывается, и каблучки по кафелю тук-тук, цок-цок. Жека пришла. Я затаился, ушел в несознанку, и сижу, стараюсь не пердеть, и лоханку свою прикрыл, чтоб значит, говно в воду не выпало, пока секретарша за стеночкой свои дела не закончит. А она присела там, проссалась для начала, и сидит. Уходить, вроде и не собирается. Ну и я сижу, а так как процедура у меня приостановлена на самом интересном месте, то мучительно пытаюсь сдерживаться. Потому как собралось всё на выходе, и ждёт сигнала, чтобы вывалиться в кафельную вазу.

И тут Женька возьми, да и пиздани:
-Как же я соскучилась.
Да так внезапно, что я подумал, это она мне, и уже еблет раззявил, чтобы ответить достойно, да во время опомнился, потому что оказалось, что не ко мне ни хуя Женька обратилась.
Красавица ты моя, говорит Жека. Ты, говорит одна у меня верная подружка, одна лишь ты приносишь мне радость в этой жизни. Так бы и расцеловала я тебя, да не достать никогда до губ твоих жарких.

Я подумал, что Женька, наверное, в мобиле фотку подружки втыкает и пездит с ней. Хуй разберёшь этих баб. Ну и молчу, а только мышцы на жопе контролирую, чтоб не дай бог, не обосраться, в столь драматический момент.

А Жеку уже накрыло по полной. Давай, говорит она, я тебя поглажу. И видимо гладить стала, потому, как аж застонала вся. Ну, думаю, пиздец бля. Может, подруга у неё близкая сдохла, или болеет. А Женька шепчет себе и постанывает так забористо. И тут меня, бля насчёт подруги и осенило в момент. С пелоткой своей Жека трёт! Я аж чуть не расслабился. Но удержался. И ухом поближе к перегородочке так, придвинулся.

- Поцелуй меня. Поцелуй меня там. - Шепчет Жека. - Ещё! Ещё!
А надо вам сказать, что Женька наша, девка видная. И при виде её у меня всегда в жилах кровь начинает стекаться к области хуя. Научным языком выражаясь, в меня вселяется либидо, а если по-простому сказать, сильно я Жеку вы@бать желаю. Пиздец, как нравится она мне. Вот я и подумал, что к Женькиной озвучке, можно нихуёвый экшен пристегнуть. Я глаза прикрыл, ну и ноги так тихонько раздвигаю. @уйло своё в руку беру привычным движением, и под звуки её божественного шепота, начинаю на Жекины стоны видеоряд накладывать.

Впрочем, картинки оказались на хуй не нужны, потому как Женька их сама в красках мне вырисовывала. Полный фарш, короче, разве что дрочить самому приходилось. Вот только прерванный процесс срачки меня несколько беспокоил, потому, как фокусировка у меня сдвинулась слегка, от жопы к области @уя.

Тут Женька сползать с базара начала, но как-то вяло и томно:
- Нет, только не в попу! У меня ни разу не было в попу. Пожалуйста, не-е-ет! О-о. А-а-а.
Я хотел, было снова ответить ей, что я аккуратно, только на пол шишечки, но сдержался опять. В который уже раз.

Разрешила Женька в попку её отыметь, а я и возрадовался, блять. На четвереньки её поставил, голову так рукой вниз придавил, и ввожу по чуть-чуть. Попка у неё упругая, гладкая, и розовая, как персик. Господи, как же я мечтал её за жопу хотя бы через джинсы ухватить, а тут ебать дают. Она выгибается, пытается голову приподнять и стонет. А я снова её прижимаю вниз. И вдруг она просит снова её полизать. Уже попку, то есть. И тут я блять, лажанулся. Черт меня дёрнул так в роль войти, только я уже на самом деле, громко так говорю:
- Как же я полижу, если только-только с таким трудом вставил? И вообще, жопу лизать мы не договаривались. Пускай тот, второй у тебя вылизывает.

Сказал и прихуел маленько. Мало того, ещё и дристанул. Да дристанул так, что сам испугался. А за перегородкой Женька как завизжит от неожиданности. И, слышу, как засобиралась сразу. Молния на джинсах, вжик! Кофточка, или хуй там знает, что у неё было, зашуршала. И дверца соседняя, бабах! Открылась. И каблучки по кафелю. Цок-цок!

Я свою дверцу тоже открыл и кричу ей вдогонку:
- Ты куда, Жень? Я не кончил ещё! Я хотел тебе на личико кончить! Чтоб красиво!
Да какой там хуй на личико. Скрылась моя красавица недоёбанная за дверью. Вот думаю, мудило. Дрочить уже не интересно было, и я оглянулся на бачок. И тут понял, что я мудило в квадрате, потому как рулончика заветного на месте не оказалось. А жопа вся в говне, потому как я уже говорил, что дристанул конкретно. Вся срака, наверное, в крапинку, как при ветрянке. Я со спущенными штанами в соседнюю кабинку. Хуй там! Нету бумаги. Я к умывальнику. Жопу пытаюсь закинуть за край, хуй стоячий в приспущенные штаны упирается, неудобно, блять. Я на цыпочки привстал, до крана одной рукой дотянулся, и давай полоскаться.

И тут @лять, дверь открывается и в сортир главбух наш, Надежда Федоровна входит. Зашла и смотрит, сука вуайерическая. Видок у меня, конечно, ещё тот был. Хуй стоит, жопа в раковине, а на морде блять, глупая, но доброжелательная улыбка. Короче, я спокоен, счастлив и открыт для диалога. Заходите, говорю, Надежда Федоровна. А главбух стоит в дверях. Ни туда, ни сюда. Только рулончик дефицитный в руках теребит, сучка запасливая.

- Вы бы хоть дверь прикрыли. Неудобно, блять. - Вывел я её из ступора.
А она почесала так за ухом, и говорит, причём ни в @изду, ни в красную армию:
- Хорошо. Я позже зайду.

Зашла она позже или нет, я не знаю. А только с Женечкой у нас позже любовь получилась. Она первое время шугалась меня. Из курилки выбегала, когда я заходил. Краснела при встрече, и глазки свои прекрасные опускала так, невинно. Пока я однажды в коридоре не схватил её за руку, и не сказал:
- Знаешь что, прелесть моя. После того, что между нами было, я думаю нехуй морду воротить. Наоборот, можем, друг другу такую услугу оказать, что на всю жизнь запомнится.
- Согласная я. - Смиренно ответила Жека.

Ну и не стали это дело в долгий ящик откладывать. Почти всё было, как и в авторской версии. Только вот остроты ощущений, таких, что я в сортире тогда испытал, не было. Хотя и Женька была, самая что ни на есть реальная, и чулочки в сеточку, но всё равно, не то, @лять...

***
Прокуренный подъезд новостройки, гитара, пара бутылок "Иверии". Юра Кулаков, заканчивая фразу, снова выпалил свое любимое:
- Лучше выпить водки литр, чем лизать соленый клитор. Да, Ерофей? Да ты и не нюхал поди, ни разу.
Априорев покраснел под дружный смех компании. Он никак не мог привыкнуть к этой шутке Кулакова. В эти минуты он представлял себя, лижущего нечищеную селедку на грязном разделочном столе Центрального рынка. Почему именно Центрального, он и сам не понимал.

***
Июль выдался холодным и дождливым. Отпуск в деревне предательски подходил к концу, и Ерофей скорбно готовился к встрече с родным заводом. Целыми неделями, за исключением нескольких солнечных дней, Априорев проводил за чтением пожелтевшей и рассыпающейся в руках, бабушкиной библиотеки. Или мечтал о Надюхе, соседской дородной девице с округлыми формами, длинными, до пояса волосами, и вечно улыбающимся лицом. Она частенько заходила к Анне Алексеевне, записать рецепты всевозможных разносолов, но настоящую причину ее частых посещений Ерофей понял немного позже. Пару раз Априорев встречался взглядом с ее манящими и игривыми глазами, но на этом их знакомство до поры, до времени и ограничивалось. Оставалось только мечтать и читать опостылевшие повести советских лет.
Вот и сейчас, Ерофей лежал на мягкой перине и листал какую-то старую и растрепанную книжку.
- Я баньку истопила, - поставила в известность внука Анна Алексеевна, - Сходи, попарься. Скоро в Москву свою укатишь. Там баньки не будет.
- Да есть там все, - ответил Ерофей, захлопнув книгу.

***
Они сидели в предбаннике, завернутые в мокрые простыни и пили квас. Надюха, не отрываясь, смотрела на Ерофея, но он с идиотским видом рассматривал стены, деревянные шайки, сложенные в углу, свисающие гроздьями с потолка веники, в общем, все, что находилось в поле зрения, вызывало его живой интерес. Все, за исключением Надюхи.
- Хочешь меня? - И простыня упала с левого плеча деревенской нимфы, обнажив ее розовую и красивую грудь. Априорев захлебнулся квасом и истошно закашлял. Надя пересела поближе, и ее рука коснулась спины Ерофея. Кружка выпала из рук, и до сознания Априорева дошло, что он уже целует Надю взасос. Надюха скинула простыню, легла на скамью и широко раздвинула ноги.
- Ну, давай, столичный. Чего ждешь?
Ерофей неотрывно смотрел на полные розовые ноги, на курчавые рыжие завитки между ними, на непонятные складки, затаившиеся в этих кудряшках, но в мозгу его крутилась только одна мысль. " Наверное, он где-то там. Тот самый соленый клитор".
Ерофея, как магнитом потянуло к доселе невиданным прелестям, и он, низко наклонив голову, ткнулся лицом между ног Надюхи.
- Ты чего? Щекотно ведь. - Надюха рассмеялась и сдавила голову Априорева своими сильными ногами. Ерофей закрыл глаза, задержал дыхание, и коснулся языком таинственных складок. Затем сильно потянул носом воздух, и, +почувствовал вкус меда, свежего сена, молока, солнца, и еще чего-то, неизвестного, но приятного и даже немного знакомого. Надюха дрогнула всем телом, прогнулась и застонала, немного ослабив хватку.
- Ну, ты даешь, столичный. - Прошептала она, и опустила руки на голову Ерофея. "Не соленая! Не соленая! Напиздел Юрик." Эта радостная мысль вертелась в голове Ерофея, и он продолжил с удвоенной энергией.
- Иди ко мне, - услышал Ерофей, и забрался на Надюху.

***
"Не соленая! Не соленая!" - С этой мыслью он быстро шел через двор. Но в дом не хотелось. Хотелось простора, общества людей, хотелось в московский прокуренный подъезд. И чтобы "Иверия", и чтобы гитара, и чтобы Кулаков произнес свое любимое про "соленый клитор". И тогда Ерофей усмехнется. Но усмехнется со знанием дела, а не как последний мудила.

За невысокой изгородью, Кузьмич возился с мини культиватором. Ерофей подбежал к забору и заорал, что было мочи:
- Не соленая!
Кузьмич вздрогнул, обернулся на крик, загородился ладонью от выглянувшего солнца и переспросил:
- Чаво?
- Не солена-а-ая! - снова заорал Априорев. - Понимаешь, Кузьмич!
- Пошел ты на хуй, столица малахольная, - беззлобно ответил Кузьмич и махнул рукой. До вечера по деревне, то тут, то там были слышны крики Априорева. К ночи вся деревня терялась в догадках. Или Анна Алексеевна накормила внучка постным, или Ерофей просто подвинулся головой.

***
Много было после этого соленых и не соленых, горьких и сладких, и просто никаких, но пахнущих так, как Надюха, не было уже никогда. А Ерофей Априорев вынес из всего этого один урок, который не раз помогал ему в дальнейшем в разных жизненных ситуациях, "никому нельзя верить на слово". Даже таким авторитетам, каким был в свое время Юра Кулаков.

Зеленый. Чуть вперед, и на бордюр. Априорев заглушил двигатель, поставил рычаг на паркинг, дернул ручной тормоз, и вышел из машины. Вошел в стеклянную дверь офиса, и направился к своему кабинету. Навстречу, улыбаясь, вышла Лена, секретарь:
- Ерофей Павлович, договор с субподрядчиками будете сейчас смотреть?
- Потом, потом. Кофе сделай мне, пожалуйста. - Ответил Ерофей.

"Кофе, это то, что сейчас нужно", подумал Априорев, и, провожая взглядом стройную фигуру Леночки, выходящей из кабинета, негромко произнес:
- Тоже не соленая.
- Что ты сказал? - Спросила, высунув голову из-за двери Лена.
- Я говорю, задержись сегодня. Ты мне нужна.

Климат тоже не способствовал притоку населения - обдуваемые со всех сторон скалы, ледяные горные потоки выходящие из берегов и непроходимые, полные бурелома склоны, где неосторожный путник мог стать лёгкой добычей барса или, сломав ногу, умереть от голода взывая о помощи.

Женщины в деревне были под стать мужчинам - сильные, молчаливые и выносливые. Несклонные к сантиментам и скупые на чувства женщины. Если бы человек уже шагнул в космос и осваивал чужие миры то именно из населения таких горных, богом забытых, полудиких селений и стоило бы набирать колонистов. Жизнь полная лишений не оставляла времени на заботу и игры с детьми; дети взрослели быстро и рано начинали о себе заботиться.

Но, даже принимая во внимание крутой нрав местных жителей, Молчун далеко обогнал всех в нелюдимости и замкнутости. Сухая злоба хищника сжигала Молчуна изнутри и выплёскивалась на каждого кому непосчастливилось оказаться с ним рядом. У него не было ни родственников ни жены ни друзей.

Его прогнали бы из деревни если бы нашлись такие кто не побоялся, хоть и не в одиночку, кинуть ему вызов. Он был самым искусным охотником и, пропадая иногда в лесах по неделям, мог приволочь преогромный тюк отменных шкур за которые еврей из города за озером давал самую высокую цену.

Однажды, перед самой зимой, когда наполненные водой следы от лошадиных копыт к утру покрываются уже инеем, Молчун нашёл Иону. В то утро он уже второй день шёл за рысью, но выбравшийся из западни подраненный зверь, оставляя на кустах капли крови, забирался всё выше и выше.

Иона лежала под кустом дикого ореха и плакала. Конечно тогда она ещё не была Ионой, да и пронзительные скрипучие крики не походили на полноценный плач.

Молчун никогда не видел таких крошечных младенцев. Он не понял сколько ей от роду - месяц, два или полгода, но просто взял завёрнутое в цветастую тряпку тельце и повернул назад в деревню.

Происхождение девочки так навсегда и осталась загадкой. В конце концов её стали считать брошенной случайно заблудившимися цыганами, но набожные старухи шамкали о неземном происхождении и угрожающе показывали кривыми морщинистыми пальцами на небо.

Так или иначе, но Молчун наотрез отказался отдать девочку или отвезти её в город за озером в больницу. Пока она нуждалась в материнском молоке он хорошо платил кормилицам, а потом стал сам растить её в своём крепком, но неуютном доме стоявшем на отшибе возле самого леса.

Прошло два года. Иона превратилась в маленького худого чертёнка. Она без устали могла носиться по двору испуская нечеловеческие возгласы, но стоило её приёмному отцу показаться на крыльце как она с криками радости бросалась к нему и повисала уцепившись за грубые полотняные штаны.

Вообще ребёнок рос под стать Молчуну. Тёмненькая, с глазами угольками горевшими диковатым огоньком, Иона не признавала никого кроме отца. Почтальон заходивший раз в месяц в деревню как-то попытался погладить девочку по голове, но чуть не остался без пальца. Он хотел было выругаться, но вовремя поймал взгляд Молчуна и успел закрыть рот потому, что иначе потери могли оказаться более существенными чем какой-то палец.

Иона могла по долгу лежать чёрной - как ночь в горах - головкой на коленях отца когда тот набивал патроны сидя за грубым столом около дома или, забравшись к нему на плечи, перебирать его спутанные волосы никогда не видавшие расчёски. В такие моменты лицо старого затворника разглаживалось, широченные плечи расслабленно опускались, а глаза вместо звериной злобы лучились теплотой и любовью и если бы кто из односельчан увидел его в такие минуты то точно никогда не поверил этому и никогда не рассказал другим чтобы его не подняли на смех.

Так прошло ещё два года. Молчун удачно охотился, а Иона ждала его дома. Наверно ей было уже лет шесть, но производила она впечатление более развитого ребёнка. Девочка почти целиком сама вела немудрёное хозяйство ни разу не согласившись на предложенную соседями помощь.

Иона не была ни весёлым ни приветливым ребёнком. Редко выходила за пределы большого двора. Не отвечала на приветствия односельчан буде последним случалось проходить мимо, да и вообще постепенно превращалась в маленькую копию Молчуна.

Зато когда отец, уставший и пропахший потом, лесом и зверем мужик возвращался она как будто вся зажигалась каким-то внутренним ярким солнечным светом и бросалась к нему на шею, молча зарывалась в колючую бороду растущую во все стороны и замирала. А Молчун подхватывал её на руку, широкую как скамейка, и в крошечных его тёмных глазках блестело счастье.

Эта сцена была скрыта от посторонних глаз, да и кому могло взбрести в голову заглядывать в маленькое окно глубоко сидящее в стене из столетних вязов.

А весной Иона умерла. Она совсем недолго проболела. Может дня два или три. Лихорадка вмиг иссушила худенькое тельце и она ушла так же неожиданно как и появилась. По тому как себя вёл Молчун никто бы не догадался, что он чувствует и чувствует ли он вообще. Молчун он и есть Молчун. Он собственноручно сколотил маленький гробик, положил его в лодку и поплыл в город.

Город лежал за озером которое было почти правильной круглой формы, большое, чистое и глубокое. Переплыть его на вёслах обычно занимало около двух часов. Когда лодка Молчуна достигла середины он бросил вёсла, посмотрел на спокойное личико дочери, достал старый, но надёжный и прекрасно смазанный пристрелянный револьвер и вставил дуло в рот.

Над водой звуки разносятся хорошо. Сельчане, кому случилось оказаться в тот вечер на берегу, отчётливо слышали выстрел.

Вот моя девочка - это совсем другое. Когда я её нашёл то поверил, что сам бог, в которого я не верю, взял от меня кусочек души, в существование которой я кстати тоже не верю, и вдохнул её в этого малыша. Я сразу понял зачем все эти годы я жил в доме построенным моим дедом, зачем ходил и бил зверя сдавая потом не торгуясь шкуры жадному еврею. Всё это было лишь ради того чтобы счастливое провидение в определённый день направило меня под тот куст где мы встретились с Ионой. Как я её любил. Разве эти уроды разменивающие свои чувства на всё по немногу могут понять, что это такое НАСТОЯЩЕЕ ЧУВСТВО. Да никогда !

Когда моя девонька ушла я сразу понял, что и мне пора собираться. Не оставаться же мне без неё. Такая дурость не могла придти мне в голову. Что мне делать в этом чуждом мире уродов. Да провались они в тартары. Жалко, что в бога я никогда не верил, а то бы я всё высказал этой мрази, что засела на небе за облаками. Но нет, никого там нет...а то разве бы маленькие девочки уходили бы в никуда от своих отцов ? Ясно, что никого там нет и не было никогда.

Ну смастерил я своей дочурке последний её деревянный домик и поплыли мы.

Доплыли до середины где я ещё мальчишкой рыбачил, тут думаю и будет в самый раз. Ну взял револьвер, ещё отцовский, вставил дуло в рот и думаю - сейчас, потерпи, чуть - чуть осталось - сейчас опять Иону увидишь. И уже палец курок чувствует. Гладкий курок прямо сейчас сам нажмётся и меня с девочкой моей соединит...

...И уже почти нажал...и вдруг...открывает дочечка моя глазки и смотрит на меня как всегда смотрела когда проснётся и видит, что я за ней наблюдаю. Ну бросился я к ней, плачу как дитя малое, честное слово. А она меня ручками своими тёплыми обняла и по голове гладит и прижимается и сердечко у неё в грудке тук-тук-тук-тук...И так хорошо мне стало, как никогда не было до этого. Ни о чём я задумываться не стал...как так получилось. Просто сидел с ней обнявшись в лодочке и всё...А что ещё надо то ?

Ну посидели мы немножко молча. Говорить нам не надо было - мы всё равно с девочкой моей как одно целое, ну и погрёб я к берегу.

Вот сижу на вёслах, гребу, а Иона на меня смотрит и лучики у неё из глаз прямо так и стреляют мне в душу и тепло и спокойствие такое от этих лучиков словно опять я в материнскую утробу попал. Хорошо одним словом как в раю. В который я не верую.

Гребу я вообщем час...а может и поболе...а берег-то и не приближается. Что за чудеса ! Ну посидел я немного и решил...не задумываться. Вот одна моя половина вопрошает - где это видано - не может такого быть, а другая как бы и свой голос подаёт - не думай, зачем...разве тебе сейчас плохо ? А мне так замечательно, что так и жаждешь что бы это "замечательно" никогда не кончилось.

И вот сидим мы так друг против друга, смотрим друг другу в глаза и ничего нам больше не надо.

А солнце уже заходить стало. Иона ко мне перебралась, под руку мне подсунулась и носиком так засопела как всегда бывало когда по хозяйству намается...а я на звёзды смотрел, смотрел да и тоже заснул - пригрелся рядом с моим ребятёночком ненаглядным.

А утром, как солнце только показалось, я опять за вёсла и грести пробую...Аж взопрел весь, а Иона смеётся и лодка наша на одном месте стоит. Так целый день мы и простояли на месте. И что удивительней всего ни есть ни пить ни нужду справить так и не захотелось. Ни мне ни ей...Я слыхал такое возможно. Аптекарь в городе как-то рассказывал, что тело наше когда переживает сильно - то и от еды и от питья отказываться будет.
Какое-то время.

По моим подсчётам, a человек я малограмотный, прошло уже около трёх недель, а может и месяц. Каждый день мы просыпаемся в нашей лодочке на том же месте где и всегда. Дочурка перебирается на заднюю скамейку из под моей подмышки и сидит там болтая ножками. И глазками на меня зырк-зырк. Нам пока ни разу не захотелось ни покушать ни поговорить...да и зачем ? Разве нам чего-то не хватает ? Я гребу на одном месте, а Иона смотрит на меня и смеётся счастливым смехом. И так изо дня в день. Единственно, что меня немного волнует - что мы будем делать когда наступят холода...

Но с другой стороны я почему-то уверен, что холода никогда больше не наступят.

I

МАЛЬЧИК С РУЧКОЙ

Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед елкой и в самую елку перед рождеством я все встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем, -- значит его все же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил "с ручкой"; это технический термин, значит -- просить милостыню. Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в глаза, -- стало быть, лишь начинал профессию. На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают "с ручкой" хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, "забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером". Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда нальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол,
...и в рот мне водку скверную
Безжалостно вливал...
Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но все, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть и где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколько ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, становятся воришками. Воровство обращается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец переносят все -- голод, холод, побои, -- только за одно, за свободу, и убегают от своих халатников бродяжить уже от себя. Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли бог, есть ли государь; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однакоже, всё факты.

МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ

Но я романист, и, кажется, одну "историю" сам сочинил. Почему я пишу: "кажется", ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.
Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему, наконец, в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. "Очень уж здесь холодно", -- подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.
Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется -- никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь -- господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.